Теперь, имея в виду этот вопрос, мы обратимся к единственной в своем роде, не имеющей аналогов, христианской молитве. Место весьма подходящее - Берлин, столица Третьего рейха. Время - 10 ноября 1938 г., т.е. день, наступивший вслед за Хрустальной ночью. Время тоже подходящее, потому что этот день показал всему миру, что, преследуя еврейский народ, нацисты не остановятся ни перед чем. Еврейские магазины грабили среди бела дня. Синагоги горели по всей Германии. Еврейские мужчины исчезли, куда - неизвестно, но можно было догадаться. В тот день всякий, кто был в Берлине, видел, что происходит (В тот день я тоже проходил по улицам Берлина. На фешенебельной Кур-фюрстендам я увидел, как через разбитые витрины шикарных магазинов входят внутрь хорошо одетые люди, чтобы чем-нибудь там поживиться. В другом месте я увидел на тротуаре рояль, выброшенный из окна еврейской квартиры. Вокруг стояли люди и смотрели. Один солидный мужчина подошел к роялю и дотронулся до клавиш, которые в ответ зазвучали (это было все равно что калечить труп). Мужчина засмеялся. "Еврей все еще поет!"- воскликнул он.). Но почти никто ничего не сде-лал. Настоятель Хедвигскирхе Бернгард Лихтенберг прошел по улицам, все увидел и сделал всего одну вещь.
Он вернулся в свою церковь и публично помолился "о евреях и всех несчастных узниках концлагерей". И он продолжал публично повторять свою мо-литву каждый день вплоть до 23 октября 1941 г., когда был наконец арестован. 22 мая 1942 г. Лихтенберг предстал перед судом. (Его тоже судили - как Иисуса.) Его признали виновным в соответствии с несколькими статьями закона. Ему было отказано в снисхождении на том основании, что за шесть месяцев тюремного заключения он "не обнаружил признаков раскаяния или перемены образа мыслей". После этого Лихтенберг попросил слова и сказал следующее: "Господин обвинитель! Меня нисколько не интересуют те многочисленные статьи закона, которые Вы мне зачитали. Однако Ваше последнее замечание (тут, как утверждает очевидец, его голос вдруг стал звонче и сильнее. - Э. Ф.) о том, что я не изменился и вновь стал бы говорить и действовать, как прежде, - это, господин обвинитель, совершенно верно". Тогда председатель суда спросил, как он пришел к тому, чтобы молиться за евреев. Лихтенберг ответил: "На этот вопрос я могу ответить совершенно точно. Это произошло в ноябре 1938 года, когда витрины магазинов были разбиты, а синагоги сожжены... Когда я увидел это разрушение и бездействие полиции, то был по-ражен и возмущен подобным вандализмом и спросил себя: если все это возможно в упорядоченном государстве, что же еще может помочь?" Затем, выделяя каждое слово, он заключил: "Тогда я сказал себе, что помочь сейчас может только одно: молитва. В тот вечер я впервые молился такими словами: помолимся теперь о гонимых - о христианах-"неарийцах" и о евреях". Когда вскоре после этого Лихтенберг умер, один из его товарищей по заключению, некатолик, после похорон подошел к заключенному-католику и сказал: "Сегодня похоронили святого". Мы не знаем, как именно, по мнению почтенного старого свя-щенника, должна была помочь его молитва. Но мы вполне определенно знаем, как именно она помогла в действительности.
Эти двенадцать лет Третьего рейха представляют собой уникальный в истории Церкви кайрос (слово встречается в Новом Завете, где оно обозначает "благоприятный момент" скорого наступления Царства Бога. В протестантской теологии XX в. (особенно у Пауля Тиллиха) словом "каирос" обозначается эпоха, "благоприятная" для определенного исторического свершения, "исторический шанс".) В той мере, в какой она была молитвой о евреях - а не о человечестве вообще, или об угнетенных вообще, или даже о "семитах вообще" (Пий XII иногда выступал в защиту "угнетенных". Его предшественника Пия XI справедливо хвалят за то, что он пошел дальше, сделав свое знаменитое заявление о том, что в духовном смысле христиане - семиты. И все же он всего лишь противопоставил одно кодовое слово другому. Он не разоблачил стоящую за словом "антисемитизм" ненависть к евреям и не смог противопоставить ей христианскую любовь к евреям.), - она помогала уничтожить бездну, существовавшую между христианами-"арийцами" и, например, хасидами в Бухенвальде. (Они тоже верили, что молитва поможет, и действительно получили помощь.) И в самом деле, эта молитва значительно помогла сузить ту пропасть, которую еще раньше создал и узаконил народ "нового" Союза, чтобы противопоставить себя народу "старого".
Но подлинную природу и уникальность божественного каироса в центре каироса дьявола по-настоящему проясняет тот факт, что Лихтенберг молился публично, а не про себя и что даже при этом он не прибегал к намекам или иносказаниям. И выбор слов не был случайным и определялся не просто настроением момента. В тюрьме он решил, что после освобождения присоединится к берлинским крещеным евреям. Их депортировали в Лодзь, где, находясь в гетто, они остались без священника, и Лихтенберг хотел стать их духовником. (Вместо этого он был отправлен в Дахау и по дороге умер.) Когда в тюрьме его посетил епископ, Лихтенберг поделился с ним своими планами, стараясь представить себе, как отнесся бы к ним Папа. Если бы он дожил до конца войны и узнал обо всем, то был бы потрясен, хотя наверняка остался бы непоколебим. Ведь римский первосвященник в безопасности Ватикана ни разу не сделал того, что ежедневно делал Лихтенберг, который в течение почти трех лет публично и без иносказаний молился за евреев. Он шел на риск и в конечном счете заплатил за это жизнью. Мы уже слышали оправдания и объяснения. Мы еще много раз их услышим. Некоторые из них в какой-то мере прагматически обоснованы. Но они никогда не смогут скрыть правду, имеющую прагматическое и сверхпрагматическое значение: если бы многочисленные христиане - католики и протестанты - в оккупированной нацистами Европе и за ее пределами искренне, публично и без иносказаний молились за оклеветанных, гонимых и истязаемых в нацистской Европе евреев, их молитвы сдвинули бы не только горы. Они привели бы их к крушению царства Антихриста, сердцевиной которого был мир Голокауста. Нацизм возник как система слов. Вплоть до самого конца система слов продолжала быть его основой и постоянной потребностью. А ключевым в этом словаре было слово меврей", произносившееся свистящим шепотом, как оскорбительная кличка и всегда - с чувством невыразимого отвращения. Никогда за всю двухтысячелетнюю историю Церкви не бывало бо-лее великого каироса для изменения мира Словом. Никогда еще врата христианской молитвы не бывали столь широко распахнуты, никогда присутствие Святого Духа не бывало столь явным, и в то же время сам Он никогда не бывал столь уязвим. Но никогда прежде кайрос не оказывался столь жестоко предан, а Святой Дух - столь безжалостно уязвлен, чем теперь, когда Слово не было произнесено, и вместо него царила мертвая, убийственная тишина. (Беата Кларсфельд сказала по этому поводу: "Если бы только Папа приехал в Берлин в 1933 г. и сказал нацистам: Ich bin ein Jud (Я - еврей), миллионы жизней могли бы быть спасены. А вместо этого президент-католик Джон Ф.Кеннеди заявил коммунистам, что он - берлинец" (см. Stevenson. W. The Borman Brotherhood. N. Y., 1973, с. 238)) Таким образом, молитва Лихтенберга звучит вечным обвинением молчанию церквей.
И она "помогает" в том смысле, что обнажает трещину в христианстве и тем самым побуждает его искать "тиккун". Но это лишь негативный аспект ее "помощи". Молитва Лихтенберга сама есть "тиккун", и это ее позитивный аспект. Можно сомневаться в том, что этот "тиккун" может быть признан, а тем более развит теологией, которая считает, что только она одна вправе авторитетно интерпретировать Священное Писание и извлекать из него истину. Теология, основанная на авторитетах (а именно так обстоит дело в действительности), застрахована от любых опасностей и неожиданностей. Однако это разновидность "фанатичной", "старой" теологии, от которой мы давно считаем нужным отказаться в пользу "нефанатичной", "новой" теологии. При таком типе мышления теологию можно определить как "удивленный ответ, выраженный в мысли", а для христианства главное удивление - это чудо его Радостной Вести. Но после Голокауста невозможно полное чудо, которому не угрожал бы полный ужас. Неудивительно поэтому, что сегодняшняя христианская теология, стремясь сохранить чудо, чаще всего не замечает этого ужаса, преуменьшает его, растворяет его в универсальном ужасе, который везде и, значит, нигде. Но этот путь тоже не спасает: ведь растворить ужас - значит растворить также и чудо. Лишь открывшись для ужаса, христианская вера и христианская теология могут спасти свою целостность и надеяться, что их вновь удивит старая Радостная весть.
В наше время эта старая и одновременно новая Весть - уже не о том, что все в порядке, ничего не произошло и за Страстной Пятницей, как и прежде, наступает Пасха. Нет, скорее, это весть о том, что в мире, где ничего не было в порядке и происходило все, чудовищная новая Страстная Пятница ежедневно побеждала старую пасху. Молитва Лихтенберга была подлинной и потому имела будущее. Радостная Весть заключена в этой самой молитве, в Святом Духе, который в ней дышит. Этот "тиккун" есть та почва, на которой христианская теология может предпринять "разрушительное восстановление" христианского Писания, христианской традиции, христианской веры. Вот та скала, на которой христианская вера может заново построить свою разрушенную Церковь.
Автор: Эмиль Факенхайм Перевод: О.В. Боровой Издатель: Москва - Наука - Восточная Литература